минут я звонил в её квартиру, чтобы Оля вспомнила меня в лицо. Её парень оказался тут же. Ребята обещали помочь.

Длинные вечерние тени растянулись по тротуару. На стёклах верхних этажей полыхали пожары предзакатного солнца. От ходьбы у меня гудели ноги.

До встречи с Ирой оставалось еще часа два, и я решил, раз уж мне сегодня везёт, «домучить» последний адрес. Адрес, который мне записал Соболев.

14

Алла Васильевна Кутырева, знакомая отца, оказалась женщиной лет шестидесяти с пышной копной черных крашеных волос. Смущаясь полноты, она то и дело обирала на большой груди и на боках халат – два сшитых пёстрых куска материи с широкой прорезью для головы и рук. На письменном столе в траурной рамке стояла фотографию пожилой дамы. А на книжной полке – фото новобрачных: улыбчивая девушка в кружевах и серьёзный парень с чубчиком и в чёрном костюме. Дама и невеста были похожи между собой и на Кутыреву. Семья хозяйки, решил я.

Алла Васильевна села спиной к включенному торшеру так, чтобы в глаза не бросались малиновые прожилки на её мясистом носу и щеках. Она знала о смерти моего отца и посочувствовала мне. У неё был хрипловатый голос курильщицы со стажем.

По деликатности, с какими Кутырева говорила об отце, чувствовалось, что она его уважает. Поэтому между нами сразу установилась доверительные отношения. Я рассказал о своих злоключениях.

Внимательно выслушав меня, Кутырева рассказала, что моя бабушка сначала отказалась от денежных переводов отца. Но Алла Васильевна по его просьбе сама приносила ей деньги и убедила их взять. Они договорились, что при необходимости бабушка через Кутыреву будет поддерживать связь с зятем. Именно Кутырева сообщила отцу о моём поступлении в институт – он, с её слов, лишь сделал так, чтобы мне не мешали. А дальше я сам «блестяще» справился со своей задачей.

Мы молча допивали кофе.

– Алла Васильевна, Соболев сказал мне, что отца никто не любил! Это правда? Они ведь вроде дружили. Это из-за той истории? – спросил я.

– Какая глупость! – Кутырева возмущенно, с гадливым выражением на лице отодвинула пустую чашечку. – Если Соболев не любил Володю, это не значит, что его не любил никто! Соболев ногтя Владимира Дмитриевича не стоит! Твой отец был талантлив. А такие люди, как правило, одиноки. Друзья им не нужны. Потому что люди в большинстве своём трусливы и верят во всё, что им скажут. Впрочем, как всякая толпа.

– Но отец не был одинок!

– Ну-у-у, у него была семья! Правда, – помедлила Кутырева и быстро посмотрела на меня, – с Ольгой они были совершенно разные люди!

Я ждал. Тогда Кутырева заговорила:

– Я была близким другом твоего отца. Владимир Дмитриевич пользовался успехом у женщин. Но бабником он никогда не был. Можно сказать, что в каком-то смысле женщины заменяли ему друзей – ему, как никому, нужно было душевное тело. – Кутырева поковыряла ухоженным алым ногтем щербинку на полировке десертного столика. – Сразу после того, как Владимир Дмитриевич уехал, редакции всех областных газет перешерстили. В стране началась какая-то очередная компания. Одни ушли сами, других уволили. Все редакции находились в одном здании, и корреспонденты хорошо знали друг друга. Вокруг твоего отца всегда было много людей. Эрудит, умница, он был интеллектуальным стержнем любой компании. Его политические взгляды были всем хорошо известны. В том числе и руководству. Это вызывало недовольство. Но он мог с листа, без единой правки выдать в горящий номер текст любой сложности. Поэтому руководство закрывало глаза на его вольности. Журналист такого уровня для любого издания – находка. Тем более что в работе он не позволял себе никаких вольностей.

Подобная мимикрия многим не нравилась. Коллеги не понимали, как человек может думать одно, а писать совершенно противоположное. Когда в редакциях начались чистки, кто-то распустил слухи о том, что Владимир Дмитриевич тайно сотрудничает с госбезопасностью. Что он, мол, подсадная утка. Поэтому его держат в газете и разрешают говорить всё, как есть, чтобы выявить неблагонадёжных. А когда он выполнил свою работу, его перевели в Москву. Это, конечно же, полнейшая чушь! Но многие поверили!

В действительности у твоего отца была совершенно чёткая профессиональная позиция. Он считал, что интеллигенция в ответе перед людьми, чьё мнение она выражает. Поэтому споры и разногласия внутри нашей среды широкой аудитории знать необязательно. Ибо в большинстве своём люди верят власти и поддерживают её. В противном случае государство развалилось бы. Разоблачать же надо нечистых на руки чиновников, которые творят мерзости и мешают людям жить. Разухабистые политагитки, считал он, напишет любая бездарь. Но тогда уж лучше пусть это сделает он: талантливо и насколько возможно, честно.

Кутырева помолчала, закуривая сигарету.

– Если бы наши крикуны знали, какое у Владимира Дмитриевича прикрытие в лице его тестя, они бы поняли, что ему не было никакой надобности копаться в их местечковой грязи. Но самое занимательное в этой истории, что из всех, кто некогда работал здесь с Владимиром Дмитриевичем, на своём месте удержался только Соболев.

Мы переглянулись. Кутырева приподняла бровь, мол – так-то!

– Сейчас это уже не имеет никакого значения, – сказала она. – Но в те времена оказаться в поле зрения политической милиции было опасно.

– Оказаться в поле зрения политической милицией опасно во все времена. – Я вздохнул. – Доказать-то уже всё равно ничего нельзя.

– И не нужно! Но если Владимир Дмитриевич знал о том, кто распускал слухи о нём – а он это наверняка знал! – то причина неприязни Соболева очевидна.

– М-да! – я кивнул. – А что вы думаете об истории с Верой? И вообще об этой истории? Вы знали Веру?

– Нет. Я не знала никого из друзей твоего отца в Москве. Но о многих от него слышала. Мы созванивались с Владимиром Дмитриевичем. Даже виделись несколько раз, когда я бывала в столице.

Кутырева глубоко затянулась сигаретой.

– После смерти Валентины Владимир Дмитриевич остался совершенно один. Его всегда окружали люди. Но вне общественной работы он был очень одинок. А ему необходим был человек, с которым он мог поделиться самым сокровенным. Нужен был человек, который мог просто побыть с ним рядом. Таким человеком для него была Валя.

Кутырева подумала.

– Боюсь ошибиться, но мне кажется, что всё, что с тобой приключилось, имеет отношение лишь к наследству! Политика или предпринимательская деятельность Владимира Дмитриевича тут не причем! – сказала женщина. – Не исключено, конечно, что в деле замешан кто-нибудь из соратников твоего отца. Очень близкий ему человек. Скорее всего, даже так оно и есть! Обычно все наши самые идейные противники режима, как они его называли, в день зарплаты первыми бежали в кассу за деньгами от этого режима. За разговорами о святом они не гнушались земным. Особенно – чужим. Соболев, например, долго судился со своей бывшей женой за её однокомнатную квартиру. Да так ничего и не высудил! – Кутырева негромко добродушно засмеялась. – Словом, из всего, что ты мне рассказал и насколько я знала твоего отца, мне кажется, что тебе надо поискать среди тех, кто с ним работал и кому он доверял. Очень даже может быть, что это женщина. Ни с кем мужчины так не откровенны, как с женщинами, которых считают своими друзьями. Тем более, что на дружеское участие на стороне у Владимира Дмитриевича просто не было времени.

– Допустим, что вы правы! Но какая выгода этому человеку сталкивать нас с сестрой? Он-то всё равно ничего не получит! Во всяком случае, пока мы живы!

– Вот этого я тебе не скажу! Не знаю! – развела руками женщина.

Кутырева записала мне два московских адреса знакомых отца, которых она знала, мы договорились созвониться, я поблагодарил и ушёл.

Когда в сумерках, едва живой от усталости, я дотащился к дому Зуя, старенький «Москвич» Мишки уже дожидался на углу. (Сосед оказался отличным товарищем.)

Я плюхнулся на заднее сиденье машины, поцеловал Иру и поздоровался